Лингвостилистический анализ поэмы В. Маяковского «Облако в штанах»

   «Четыре крика четырёх частей»… Да, стихи В. Маяковского именно кричат, выражая боль, гнев силу чувств. Необыкновенно смелые, сыплются фразы, ошеломляют, шокируют, с новой стороны освещают вечные темы и образы.
   В 1914 году В. Маяковский едет в Одессу, где встречает Машу Денисову и влюбляется в неё. Любовь остаётся безответной, а о глубине и силе чувства, возникшего в душе поэта, свидетельствует начатая в том же году поэма «Облако в штанах». Первоначальное название – «Тринадцатый апостол» - цензура сочла кощунственным, из поэмы кроме того вычеркнули шесть страниц, но «крик» всё равно слышен читателю в дерзком, напористом слоге Маяковского.
   Категоричность заявлений лирического героя напоминает нигилизм Базарова. Лирический герой практически неотделим от «Я» поэта, сливается с ним. Герой оказывается в полном одиночестве, противопоставляет себя всему современному обществу, затем миру, а в конце поэмы – Богу, и в этом противопоставлении, в вызове героя – его личная трагедия: безответная любовь.
   Что же любовь в поэме? Нет, это не высокое, прекрасное чувство, которое преображает, это страдание, мука, искажающая героя:
   Меня сейчас узнать не могли бы,
   жилистая громадина
   стонет,
   корчится.

   Суть, смысл вечера, всей жизни для героя – ожидание Марии, но результат страданий – казнь:

   Упал двенадцатый час,
   как с плахи голова казнённого.

   Образ возлюбленной – Марии – нарисован очень кратко; в его описании использован приём аллитерации: «скрежещущие» «з», «р»:

   Вошла ты,
   резкая, как «Нате!»,
   муча перчатки замши,
   сказала:
   «Знаете –
   я выхожу замуж».

   Боль, отчаяние, чувство безысходности овладевают героем; страдания шокируют, парализуют его. Внешнее спокойствие контрастно внутреннему пожару: «…спокоен… Как пульс покойника!» - оксюморон помогают понять, что слова Марии равнозначны смерти; но внутри – пожар: горит сердце, пламя боли и отчаяния рвётся наружу, вырываясь в крике: «Крик последний, - ты хоть о том, что горю, в столетия выстони!»
   Много раз повторяет герой имя возлюбленной, умоляя дать ему любовь, его мысли доходят до безумства, речь откровенна до грубости: «..я -весь из мяса, человек весь – тело твоё просто прошу, как просят христиане – «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Отказ? – «Долой вашу любовь!»
   Трагедия любви оживляет в душе героя новый протест: он отрицает искусство, но искусство фальшивое, «вымученное», за которым скрывается пошлость, обывательщина, банальность: «Как ..выпеть и барышню, и любовь, и цветочек под росами?» Мы слышим лозунговый призыв – «рвать их» - фальшивых, ненастоящих служителей искусства: «Долой ваше искусство!»
   Герой приходит к мысли о переустройстве мира, свержении строя. В этом мире царит пошлость, уродство, бездарность: «Сегодня надо кастетом кроиться миру в черепе!» Чтобы принизить общество, показать ничтожность каждого, автор говорит иронически: «голодненькие, потненькие, покорненькие».
   Отказ любимой озлобляет героя, приводит его к бунту против Бога. Поначалу герой обращается к Всевышнему фамильярно, с лёгким раздражением, а потом хамит, угрожает Ему. Почему? Причина – драматичная любовь. Везде – в искусстве, в обществе – ищет герой причину своей трагедии, но решает, что виной всему – Создатель:
   ..отчего ты не выдумал,
   чтобы было без мук
   целовать, целовать, целовать?!
   Противопоставлять себя целому миру очень тяжело, поэтому автор использует гиперболу в изображении героя: «Я, может быть, самый красивый», «гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте». Потом герой и вовсе ставит себя над миром, приравнивая к Богу: «Может быть, Иисус Христос нюхает моей души незабудки».
   Внутреннее состояние героя – отчаяние, безысходность, боль – становится понятным читателю благодаря использованным автором выразительно-изобразительных средств; поэма метафорична от начала до конца. Почти каждая строчка – метафора: «сердца окровавленный лоскут», «облако в штанах», «жилистая громадина», «тихо барахтается в тине сознания глупая вобла воображения», «чёрствая булка вчерашней ласки»… Необычность, дерзость, новизна метафор, их смелость ошеломляют, но намеренное употребление приниженной, грубой лексики не опошляет, а только расширяет диапазон слов. Главное, Маяковский называет вещи своими именами: точность, меткость его шокирующих метафор поражает. Развёрнутые метафоры составляют целые каскады:
   Дождь обрыдал тротуар ы,
   лужами сжатый жулик,
   мокрый, лижет улицу забитый булыжником труп,
   а на седых ресницах –
   да! –
   на ресницах морозных сосулек
   слёзы из глаз –
   да! –
   из опущенных глаз водосточных труб.
   Вокруг одинокого, «убитого» героя враждебный мир, ополчившийся против него: «в дряхлую спину хохочут и ржут канделябры» (олицетворение). Настроение опустошённости, тоски и холода охватывают его: «Вот и вечер в ночную жизнь ушёл от окон, хмурый, декабрый» (олицетворения и эпитеты).
   Сравнение «гримасы» «дождинок серых» «как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери» тоже говорит о том, что весь мир против героя, ведь химеры - это скульптурные изображения мифологических чудовищ, и когда они воют, в одинокую душу вселяется страх. Сравнения у Маяковского также ярки, как метафоры, и также удивительно тонко и метко передают внутреннее состояние героя: «как больной с кровати, спрыгнул нерв», «спокоен, .. как пульс покойника», «мужчины, залёжанные, как больница», «женщины, истрёпанные, как пословицы», «на небе красный, как марсельеза, вздрагивал, околевая, закат»…
   Оксюмороны – средство характеристики душевного состояния героя: «Мама! Ваш сын прекрасно болен». Антитезы: «кто-то и нежный как будто.. и будто бы пушки лафет», «Вы думаете - это солнце нежненько треплет по щёчке кафе? Это опять расстрелять мятежников идёт генерал Голифе!» (французский генерал, с особой жестокостью расправлявшийся с коммунистами) выражают отношение героя к существующему строю – за видимым, иллюзорным счастьем, благополучием, за доброжелательностью власти скрывается враг народа, коварный и жестокий.
   И образы Маяковский создаёт с помощью разнообразных средств: олицетворений - «образ улицы замученной, молча несущей муку, и «застрявшего поперёк горла» такси. Улица эта «безъязычная», глупа, пошла, она неприемлема героем и олицетворяет целое общество, весь строй:
   А улица присела и заорала:
   «Идёмте жрать!» -
   гипербол, перифраз (с их помощью подчёркивается показная наглость героя) – «я, златоустейший», «сегодняшнего дня крикогубый Заратустра» (иранский пророк, основатель религии зороастриун).
   Необычность и остроту вносят окказионализмы: «любёночек» - что-то нежнее, светлее, чем любовь; возникает ассоциация со словом «ребёночек» - так всего лишь одно слово выражает состояние героя, его желание «спрятаться в мягкое, женское», желание нежности; «выстони» - по аналогии с «выкрикни» - усиливает ощущение безысходности, отчаяния ( «крик последний, - ты хоть о том, что горю в столетия выстони!»); «выкипячивают», «испешеходили», «златоустейший», «крикогубый» - для изображения лирического героя.
   Чувства лирического героя очень сложны, мысли развиваются динамично, быстро, поэтому лирический герой сопоставляется и с вулканом («Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий!»), и «со скабрезным анекдотом», и с Заратустрой. И на самом деле, в поэме, написанной в 1914 – 1915 годах, Маяковский сумел предсказать революцию, ошибившись на один год:
   Где глаз людей обрывается куцый,
   главой голодных орд,
   в терновом венце революций
   грядёт шестнадцатый год.
   Как торжественно, грозно, по-пророчески звучат эти строки!
   Потом мы видим уже картину из Библии: «Голгофы аудиторий Петербурга, Москвы, Одессы, Киева», а герой принимает и любит тех, кто ополчился против него, кто кричал: «Распни, распни его!» Год революции «в терновом венце» сопоставлен с приходом Христа, а герой – его предтеча: «Опять голгофнику оплёванному предпочитают Варраву». Он, как Данко, осветил людям путь своим сердцем, поведёт их под знаменем своей окровавленной души. Он готов на жертву для тех, «что обидели», и даже растопчет свою душу, «что большая». В конце концов герой приходит к мысли, что он « в самом обыкновенном Евангелии тринадцатый апостол», а за его видимой грубостью скрывается совсем другое, неземное начало – герой приближает себя к Богу:
   И когда мой голос
   пахабно ухает –
   от часа к часу,
   целые сутки,
   может быть, Иисус Христос
   нюхает моей души незабудки.
   И в пейзаже Маяковский использует библейский сюжет: свет солнца кажется ему предательским, зловещим, жестоким:
   Тысячу раз опляшет Иродиадой
   солнце землю –
   голову Крестителя.
   ..небо опять нудит
   пригоршнью
   обрызганных предательством
   звёзд.
   И то, что так дерзко, нагло, грубо обращается герой к Богу («Вылезу грязный от ночёвок в канавах, стану бок о бок, наклонюсь и скажу ему на ухо..»), с пренебрежением, перерастающим в пошлость, а затем в угрозу – все эти обращения к библейским сюжетам и образам, ко Всевышнему – лишь поиск ответа на свои вопросы героем, попытка объяснить, почему же нет долгожданной любви – ни большой, ни крошечной.
   Состояние лирического героя в продолжение поэмы постоянно изменяется. Волнение, предвкушение, напряжённое ожидание в самом начале («жилистая громадина стонет, корчится», «горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное») выражено и риторическими вопросами («Будет любовь или нет? Какая - большая или крошечная?»), парцелляцией («Восемь. Девять. Десять.») волнение увеличивается, нервы «мечутся отчаянной чечёткой», но после прихода героини внутри героя будто что-то обрывается: он шокирован, «убит» новостью:
   Видите – спокоен как!
   Как пульс
   покойника.
   Но это жуткое спокойствие отчаявшегося в безысходности человека, шок от горя, пугающий: « а самое страшное видели – лицо моё, когда я абсолютно спокоен?»
   Внутри героя уже горит пожар боли, разбитого сердца: «И чувствую – «я» для меня мало. Кто-то из меня вырывается упрямо». Обречённый на страдания, герой сравнивает себя с погибшим пароходом «Лузитанией», «горящими руками» в отчаянии хватающимся за небо…
   Пожар сменяется ироничностью. Едкая усмешка, сарказм направлены на искусство, и прежде всего против поэтов: «выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьёв какое-то варево», «барахтается в тине сердца глупая вобла воображения»; саркастически изображены улица, которая орёт: «Идёмте жрать!», «умершие слова», два жирующих, – «сволочь» и «борщ»; фальшивые поэты, воспевающие «барышню, и любовь, и цветочек под росами»; «из сигарного дыма ликёрной рюмки … лицо Игоря Северянина». Ирония чувствуется и по отношению ко всему человечеству: «городов вавилонские башни, возгордясь, возносили слова..». Иллюзорность строя, гордыня, переоценка себя приводят к трагедии.
   Настроение героя изменяется, его голос звучит зловеще-пророчески:
   Я, обсмеянный у сегодняшнего племени
                              …
   вижу идущего через горы времени,
   которого не видит никто.

Взволнованность героя доходит до предела, эмоции захлёстывают его, мысли обрываются, он не может договорить:
   И эту секунду,
   бенгальскую,
   громкую,
   я ни на что б не выменял,
   я ни на …

И вот из души героя вырывается призыв, революционный, громкий, по-маяковски смелый:
   Господа!
   Остановитесь!
   Вы не нищие,
   вы не смеете просить подачки!

Бунт, мятеж просыпаются в душе героя, он как оратор призывает к революции. Гнев, решимость звучат в его словах:
   Идите!
   Понедельники и вторники
   окрасили кровью в праздники!

Внезапно наступает успокоение. Резко, как отрезав, сам герой обрывает свои революционные призывы: «Уже сумасшествие. Ничего не будет».
   С последней надеждой идёт герой к возлюбленной. Он просит дать ему любви, унижается, молит. Вырывается крик: «Открой! Больно!» С простой откровенностью, с детской распахнутостью , открытостью души говорит он о своём чувстве, без красивых слов, а оттого искренно.
   Отчаяние в душе – «темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести».. – сменяется лёгким раздражением, пренебрежением, которое слышится в обращении к Богу. Боль усиливается, и герой угрожает Богу, оскорбляет Его, рвётся в бой, готовый разрушить небо:

   Эй, вы!
   Небо!
   Снимите шляпу!
   Я иду!

   Правда, обращается к небу на «Вы». И вдруг - обрывает себя. Одумывается. Замолкает, оказавшись один во всём мире. «Глухо». Спокойно, и будто с лёгким удивлением замечает:
   Вселенная спит,
   положив на лапу
   с клещами звёзд огромное ухо.

   В поэме нет определённого стихотворного размера, ритм разорванный, придаёт особую динамику, резкость. Ломаный стих Маяковского звучит по-особому, соответствует сложности и глубине смысла. Специально выделяются в отдельные строчки наиболее важные слова, фразы, мысли. («Ничего./ Покреплюсь./ Видите – спокоен как!/ Как пульс/ покойника.») Рифмы – точные и неточные, сложные и простые, богатые и бедные – все эти особенности помогают выражению идеи поэмы.
   Сложность чувств, драматизм поэт передаёт с помощью коротких односоставных предложений и парцелляции: «Ничего. Покреплюсь», «Уже сумасшествие. Ничего не будет». Множество вопросов и восклицаний выражают рвущийся изнутри крик боли, мольбы: «Мария! Мария! Мария!», «Слушайте!», «Нельзя сапожища!», «Не хочешь?»
   Трагедия. «Неотвеченная» любовь. Почему? Герой ищет ответ на вопрос, который жжёт его изнутри, в искусстве, в обществе – и приходит к крику: «Долой!». Размышления о жизни вновь приводят его к мысли о любви; боль и отчаяние не утихают, герой не находит ответа:

   Отчего ты не выдумал,
   чтоб было без мук
   целовать, целовать, целовать?!

Поиск

Время

Опрос

Статистика

Онлайн всего: 1

Гостей: 1

Пользователей: 0